I. Вступление

Вступая в рай из камня и воды,
ищу Адамом проклятое древо.
О Петергоф! ― владения твои
сравнимы (да!), но несрaвненны с небом!
Здесь время – царь, низвергнутый к стопам
наяд, амуров, нимф золотогрудых.
Я пред тобою преклоняюсь сам,
мой Петергоф, Петра и Бога чудо!
В твоих садах то первая весна,
то осень бродит, листья осыпая
в таинственные гроты, то зима
твои дворцы и скверы заметает.
Но чище самой ключевой воды,
желаннее обетованной манны
мне слёзы, Петергоф, твоей земли ―
твои непревзойдённые фонтаны.

II. Фонтаны «Адам» и «Ева»

Адам и Ева — мир и старина,
игра воды и мрамора Каррары...
Да будет благодатна их вина!
Да будет жизнь подвластна вечным чарам
из рая изгнанных! Но здесь, опять в раю —
под строгим оком северного неба —
как не приветить раннюю весну,
разбрасывая щедро крошки хлеба
для тех же птиц, похожих на земных,
но с метинами петергофской спеси.
Как просто мир устроен! — он велик,
но в то же время так безумно тесен!
Ещё в руках запретные плоды,
и юной плоти чуждо вожделенье,
и триста лет для каменной четы
сливаются в прекрасное мгновенье.

III. Фонтан «Самсон»

Второй Самсон гнал шведские полки,
а первый, в бронзе, воин безоружный,
рвёт, как козлёнка, молодого льва,
и, словно кровь, из пасти — столп жемчужный
бьёт в небо, и в сверкающей струе
то вспыхивает огнь Петровой славы,
то ветхого заклания костёр
сменяется зарницами Полтавы.
Умри, Душа... — но, вечная, живи,
покуда над златой главой героя
жжужит пчела и сладок дикий мёд
в июльский день Самсона-сеногноя.
И Ангелы Господни с высоты
взирают на дитя добра и гнева,
язычества славянского алтарь
и месть неверной филистимской девы.

IV. Фонтаны Мраморных скамей

На белый мрамор падает узор
листвы и солнца, и теней Аида.
Я вслушиваюсь в вечный разговор
речной богини с грешной Данаидой.
Журчит вода, египетская дщерь
кувшин кладёт на влажное колено —
и скорби нет, и холодом потерь
не веет от супружеской измены.
Куда как беспечальнее судьба
младой наяды, нимфы, нереиды! —
над раковиной радугой струя
искрится, и бездумные акиды
влюбляются в беспечной нимфы нрав,
ей гимн поют без устали поэты
под шум воды, под лепет тихий трав,
когда в имперском Петергофе лето.

V. Римские фонтаны

В какой мне Рим попасть, какую дверь
случайно приоткрыть и восхититься
изяществом симметрии камней,
укутанных прозрачной плащаницей —
из чаши в чашу, как из века в век,
вода переливается, как время,
и мрамор розовеет, но от нег
игривых струй лишь более степенен.
Так вечен Рим величием своим,
так о себе пекутся пьедесталы,
не требуя ни скорби, ни любви
так истекают римские фонтаны,
лишь заостряя прошлого черты,
изгибы и достоинства пространства
небесной сферы, то есть высоты,
её великолепного убранства.

VI. Китайский садик

Белее ночи мраморная плоть,
застывшая в запретном поцелуе.
Психея-бабочка, Душа! — как побороть
любовь земную в этот час и всуе?
Скрывает сумрак милые черты,
но только ярче полыхает пламя
в груди младой, и Эрота мечты
тебя пленяют, как поэта память.
Извилисты аллеи и темны —
сама Душа! Желаннее простора
ей лабиринты млечной пелены,
журчанье вод таинственно-нескорых.
— Исчезни, мой возлюбленный! Смотри,
как солнца луч стирает ночи краски.
Так много света в истинной любви,
что ей чужды полуденные ласки.

VII. Александрия

Когда мне говорят: «Александрия»,
ни звуков тамбурина, ни закатов
над тёплым морем — в летней летаргии
Руинный мост, чугунные аркады,
луга, холмы, капеллы и коттеджи —
всё прикорнуло в утренней истоме —
всё то, что ублажало взгляды прежде,
что нас переживёт, возможно, кроме
цветов и трав, и жаворонка в поле,
и облака, плывущего с залива.
Идиллия — пастушки, Божья воля,
церковный ладан, северные нивы.
Мне чудится — вот смолкнут звуки рая,
и Богоматерь под зеркальным сводом,
к груди младенца нежно прижимая,
благославит непрожитые годы.

VIII. Петергоф зимой

Фонтаны погашены на зиму — лёд
с опавшей листвой цвета мёртвого цинка
на каменном дне. Наступает черёд
услышать, как время поёт под сурдинку
февральского ветра. Позёмка метёт,
и снег порошит, и не видно дороги
в обитель, где ночи и дни напролёт
пируют вакханки и юные боги,
где камня и бронзы священен союз,
где кротки сатиры и святы герои,
где речь легкомысленных мраморных муз
сменяется вьюги торжественным воем.

IX. Фонтан «Дубовый»

                    Амуру, надевающему театральную маску

Любви любимец — мальчик-Купидон!
Мгновение — и нет тебя! Под маской
ты спрячешься, и сокровенных сонм
желаний станет мраморною сказкой.
В парадных бликах шахматное дно
из тёмного и светлого гранита.
Любви пространство замкнуто, но то,
что на виду, то всем ветрам открыто.
Амур! — как невозможно не любить,
так невозможно быть на маскараде
без маски: маска «смерть» и маска «жизнь» —
величия и искушенья ради!
Покойся ж на лучах своей звезды!
Храни свой мир, свой островок «Дубовый»,
сравнимый с неба строгой синевой
и с далью моря серо-мотыльковой!

X. Фонтан «Нептун»

Владыка вод! Прекрасны с высоты
твои сады в плену аквамарина!
Гордись, Нептун! — подобной красоты
не отыскать на дне морском! Дружина
твоя послушна — пусть во весь опор
несутся гиппокампы! нереиды
пусть прячут в струи свой влюблённый взор
и ревности стыдливые обиды!
Твой стан атлета! локоны до плеч!
широкий пояс! стройная осанка!
Тебе не нужен ни клинок, ни меч,
ни славы звон, ни юная вакханка!
Ударь трезубцем, царь и властелин!
Взгляни окрест, отец морского братства!
Как будто с твоих девственных глубин
похитил Пётр несметные богатства!


XI. Сад Бахуса

Восславим Бахуса! — в чьих северных садах
не вызревает виноград янтарный,
чей дух хмельной, покоясь на устах,
не вызывает слов высокопарных,
но лишь души волнение, когда
она, не веря, ожидает чуда,
и трепетно-прозрачна, как вода,
стекающая с бронзового круга.
Тритоны-карлики мерцают в хрустале,
в завесах водных, в пелене туманной.
И Воздуху здесь вольно, и Земле,
и двум столпам торжественных фонтанов.
И, может, где-то рядом, в стороне,
в немом восторге юные менады
застыли, ибо истина в вине
очарованья северного сада.

XII. Квадратные пруды

Зеркальный пруд, в котором отражён
деревьев ряд, дворец, квадраты неба,
напоминал бы скромный водоём,
когда б был пуст, но пустоты не ведал
сей водный кров: то Лето, то Весна,
то стройная охотница Диана
здесь обитали. Райские места
всегда хранят следы былой нирваны.
Застыло время в блеске водных струй
из пастей золотых дельфинов бьющих,
играют блики, плещется лазурь,
и боги, как и прежде, всемогущи.
Венера Италийская и ты,
красавец Аполлон! — два идеала! —
таинственны, как первые мечты,
как красоты исконные начала.

XIII. Монплезир

Голландский домик — каменный шатёр,
с высокой кровлей, белой балюстрадой.
Здесь моря слышен царственный мажор.
Здесь сердцу вольно. Здесь душе услада.
Гнезда Петрова стены-молодцы
хранят присягу и за честь мундира
стоять готовы, верные бойцы
былых времён и славы Монплезира.
А с юга — сад, аркады, льётся свет,
цветник, фонтаны. В залах, галереях —
дух удовольствий, вековых примет,
имён Микетти, Пильмана, Растрелли.
Моя отрада, рай мой, Монплезир! —
звук иноземный ловит слух, но око
уже в плену, и северный эфир
твои черты окутал поволокой.

XIV. Ольгин пруд

Как будто сон... Италия, зачем
ты очутилась на моих широтах?
Вода, прозрачность, акварелей тлен,
немного мглы и царской позолоты.
Твои виденья лёгкостью полны —
два островка, аллеи в ивах, небо...
и словно слышно пение княжны,
Святых Петра и Павла перепевы
поодаль. Благодатный сердцу звук —
истории доверчивое эхо —
вдруг выпорхнет, крылатое, из рук
и подвернётся веку на потеху.
Чья музыка играет на воде?
О чудный всплеск! — как будто рвётся кода...
и странно быть с тобой наедине,
Италия, спустя века и годы.

XV. Твои воспоминания (Петергоф Бенуа)

Чем дольше жизнь, тем больше нежных слов,
видений детства, запахов и красок.
Как колокол ударит! — Петергоф! —
и воскресает мир искусных масок.
Вот те фонтаны, что вселяли страх —
Нептун «железный», чёрные драконы —
что вдохновили кисть на первый взмах.
Вот лип густых таинственные кроны,
их сладкий яд. Запомни навсегда! —
белеет мрамор, по златым ступеням
бежит, играет, искрится вода,
и детское сердечко цепенеет...
и хочется забыться, не дыша,
достать холсты, идти куда, не зная.
Певец Версаля! где твоя душа? —
в каком раю скитается, святая?

XVI. Бельведер

Храни, о храм, предания любви! —
её томленье робкое и трепет
от первых встреч до Спаса на крови.
Пусть мрамор твой похож на пыль и пепел!
В твоих покоях, сидя у окна,
ждала государя Екатерина...
С вершины Бабигонского холма
виднелись изумрудные долины,
морской простор, за дымкою Кронштадт,
и в ясную погоду сам Исаакий —
гармонии волшебный, дивный лад
и провиденья роковые знаки!
Как вольно! — смерти нет и нет разлук!
лугов просторы и любви безбрежья...
Прими же, камень, бескорыстный звук,
как эхо той, пленительной и нежной!

XVII. Фонтан «Пирамида»

Ни цветников, ни бронзовых фигур
в округе — только облако так низко,
что задевает водопады струй
прозрачного петрова обелиска.
Он павшим слава и живым хвала!
и времени достойная награда!
Вокруг него, от старости бела,
раскинулась по-царски баллюстрада.
Здесь изумлённый замечает взор,
как гений прост и как великолепен
весенних лип бесхитростный узор,
их голых крон волнение и трепет.
К чему бежать куда-нибудь в Версаль
и любоваться на чужие виды? —
когда вот здесь, в одном, хрусталь и сталь,
и гордость нашей русской «Пирамиды».

XVIII. Большой Дворец

Всё золото, всё ярко, всё плывёт
из зала в зал по пышным анфиладам!
Мечта Петра! Елизаветы взлёт! ¬—
что перед вами скромные Плеяды!
Идут века, свыкается паркет
с мазуркой и с торжественным парадом,
с мельканием правителей и смет
и с шумом вод из сказочного сада,
где всё — как сон: и отблески зари,
посеребрившей лёгкой пылью крыши,
и ждущие рассвета соловьи,
и столп Самсонов, уходящий выше
самих небес, и пилигрим-поэт,
застывший, как Орфей, под сенью древа...
мгновение — и сложится сонет
о дивном замке Снежной королевы.

XIX. Военному Петергофу

Кто видел рай в развалинах, тому
и дантов ад покажется эдемом.
Одетое в кровавую сурьму,
над ранами твоими стонет небо.
Воронки, рвы, траншеи, блиндажи,
повергнутые в скорбь и прах святыни —
во имя чьей воинствующей лжи
твой сад цветущий превращён в пустыню?
Немы фонтаны — щебень, пыль, песок;
дворцов дымятся гордые руины.
Чей пепел? — в сердце русское, в висок
стучится, поднимая исполина
на новый бой — за пламя очага!
за Русь! за честь! за продолженье рода!
за Петергоф, которому века
завещано стоять под этим сводом!

XX. Прощание с Петергофом

Прощай, мой незабвенный Петергоф! —
когда уходят, но не расстаются
так много пауз, так немного слов
о сердце разбиваются. Так льются
твои каскады, воды и ручьи,
впадая в мировые океаны
великого искусства и любви
к искусствам и чарующим обманам.
Прощайте, петергофские дворцы,
фонтаны, парки, статуи, аллеи!
Не боги вас создали — а творцы!
и Бог вам в помощь, и петровский гений!
Я обернусь — и мрамор оживёт,
как оживает в час рассвета древо,
и в воду голубую упадёт
то яблоко, надкушенное Евой.